Вадим и Бахтин
"Вадим и Бахтин" - статья известного советского литературоведа, переводчика, писателя Д.М.Урнова, опубликованная в журнале "Наш современник" (журнал) (2006, №2) и до сих пор вызывающая интерес у аудитории, которой небезразличны герои статьи, Вадим Валерианович Кожинов (1930 - 2001) и Михаил Михайлович Бахтин (1895 - 1975), и история русской мысли.
Коллизия, лежащая в основе занимательного сюжета из 60-х годов, в том, что В.В.Кожинов, ознакомившись с текстом диссертации Бахтина и узнав, что автор до сих пор жив и работает в Саранске, предпринял усилия для издания его работ в Москве, тем самым совершив "воскрешение" Бахтина, пребывавшего долгое время в безвестности в Мордовии. Урнов был свидетелем тех событий и участником дискуссий вокруг реанимированных трудов философа.
Работы Бахтина были переведены на иностранные языки, и он стал осмысляться как чрезвычайно значимый философ. Д.М.Урнов, например, сообщает:"Протащив тайно через таможню, я привёз из Америки и показал Кожинову книжное обозрение “Нью-Йорк таймс” с портретом Михаила Михайловича во всю страницу, а под портретом (или над портретом, уже не помню) стояло: КРУПНЕЙШИЙ МЫСЛИТЕЛЬ НАШЕЙ ЭПОХИ.
Вот, говорю, Вадим, минута твоего исторического торжества, как выражался Троцкий. Было это как раз в ту пору, когда наши ровесники среди американских славистов приезжали в ИМЛИ с целью дождаться у дверей Отдела теории, когда же закончится заседание и они смогут лицезреть самого Вадима Валерьяновича Кожинова, дабы сподобиться быть им помазанными в бахтинисты. По словам Кэрил (Кэрил Эмерсон), с тех пор имя Бахтина стало чем-то средним между обозначением великого человека и расхожим штампом. Образовались два разных Бахтина — у нас и у них. У нас это был символ реставрации, у них — революции. Мы стремились назад, они — вперед, но читали у Бахтина об одном и том же: всё не завершено и подвижно, догм нет."
Затем произошло и "извлечение" Бахтина из провинции в Москву, не без помощи Ирины Андроповой, занимавшейся в семинаре у яркого критика и литературоведа В.Н.Турбина. В дальнейшем появилось направление "бахтиноведение" (и у нас, и за рубежом),в основном явившееся новой разновидностью релятивизма. Роль Кожинова и его "реакционного", в том числе "почвеннического", окружения "прогрессивные" бахтинологи пытались замалчивать или обозначать как случайно-историческую.
Урнов указывает на сущностное расхождение между мыслью "почвенников", стремившихся к твёрдым опорам, и динамической философией Бахтина, в которой "всё не завершено и подвижно, догм нет".
Будучи знатоком истории теоретической мысли, Д.М.Урнов гораздо более скептически, чем В.В.Кожинов, относится к построениям Бахтина: "Включи Бахтин этот текст об эволюции повествовательных приёмов изначально в книгу, и нельзя было бы книгу печатать. Рухнула бы вся его концепция, которую он вычитал из немецких работ о Диккенсе и приложил к Достоевскому. У каждой идеи есть родословная, хотя Бахтин сносок на источники не сделал, но это в духе времени: должных сносок не делали ни Фрейд, ни Эйнштейн, ни тем более Т. С. Элиот. Но почему же сами немцы, скажем Вальцель, не пришли к тем же выводам? Почему не потрудились сделать тех же открытий и, давая описание “морфологии романа”, не заговорили о многоголосии, неслиянности голосов и “незавершенности”? А по тому самому, о чём сказал Яусс: следуя фактам, ни тех открытий, ни выводов нельзя было бы сделать." И подчёркивает: "А что касается всей полифонии с Достоевским, ответить Бахтину в поддержку своей же идеи всё-таки было нечего. Нечего ему было ответить и на прежнюю самаринскую критику его рассуждений по поводу Рабле и карнавала. Бахтин, не признающий необходимости свести концы с концами, но все-таки настаивающий на своём, антиномианец — характерное явление своего времени, когда человеческая мысль как бы выбилась из сил, и все, как Бозанкет, пустились на измышления."
Иными словами, "воскрешение" Бахтина привело к новому, неоднозначному повороту в литературоведении и философии: "Стремление вопреки фактам провести некую идею, чтобы доказать недоказуемое, выдумывание вместо думанья стало повальным после того, как под бременем фактов пришли к идейному бессилию. Следуя фактам, ничего нельзя было бы доказать."
В то же время Бахтин, надолго выключенный из публичной академической жизни, был настолько своеобразным и глубоким мыслителем, что однажды Урнов понял следующее:"Из того, что довелось мне от Бахтина слышать, а также читать у него, время в его устах и трудах производило на меня наибольшее впечатление. Теперь я мог бы указать, каковы были источники его суждений: он естественно развивал идеи предшественников, всё того же Бозанкета, но ни один из его предшественников не пережил такого времени и в такой мере, как он, что придавало его суждениям особый вес и окраску. Как ни были хороши некоторые наши профессора, энциклопедически образованный Самарин или же пламенный Турбин, но только слушая и читая Бахтина, стал я понимать, и даже не понимать, а чувствовать, что время, в которое мы живём, есть та же самая история, о которой мы читаем в учебниках, и, стало быть, о своём времени надо стараться судить, как хотели бы мы судить о любой другой эпохе из прошлого. А как хотели бы мы судить о прошлом? С наивозможной полнотой."
Диалектичность мысли Урнова, чувство его сопричастности к событиям полувековой давности, глубокая осведомлённость о жизни тогдашнего ИМЛИ и "кожиновского" круга, продемонстрированные в этом полумемуарном материале, привели к тому, что работа "Вадим и Бахтин" стала неотменимым фактом во всех дискуссиях о Бахтине и его времени. Она явилась, к примеру, предметом обсуждения на сайте движения "Суть времени" (https://gazeta.eot.su/article/volshebnye-pomoshchniki-2), вызвала ряд критических недоумений и со стороны "либералов".
Полный текст статьи в архиве "Нашего современника":http://www.nash-sovremennik.ru/p.php?y=2006&n=2&id=10