|
Медитация о Моде >>>
Изменения подчинены моде в тех аспектах существования мира, где на самом деле почти ничего не меняется.
Или так: мода сортирует изменения, отделяя одни от других – чему-то давая возможность свершится, что-то делая обреченным на невероятность. Невероятное исключается, освобождая дорогу возможному – всему, что доступно и предсказуемо.
Мода структурна. Вся совокупность изменений, которые она порождает, вписаны в систему и не допустимы вне сочетаний друг с другом. Какой бы стороны жизни общества не касалась мода, и какой бы новаторской она при этом не казалась, ее лейтмотивом является упорядоченность.
Но, вот, какого рода порядок утверждается модой? Что определяет характер изменений, которые она вдохновляет и берет под свою опеку? В конечном счете, каким образом упорядочивается сама мода, выступающая носительницей порядка, чья прочность гарантируется иллюзией бесконечной пластичности явлений, кажущихся возникшими только затем, чтобы быть или не быть модными?
Прежде всего, нет ничего более искусственного, чем время от времени входящая в моду естественность: философский натурализм, литературный романтизм, примитивизм в живописи, “новая волна” в кино, “этническая музыка” и “фолькмузыка”, черты “традиционалистского” уклада в быту etc. За всем этим последовательно скрывается обоснование идеала естества (“да здравствует философия природы!”), поэтизация природной чувственности (“быть свободным в самовыражении”), изобразительное экспериментаторство (“писать картины так, словно и не подозреваешь о нормах “ученого” искусства”), видоизменение представлений об актерской игре (“играть – не играя”), модификация звучания и исполнения (“и музыкальные цитаты могут быть аналогом политкорректности”), привнесение в повседневное существование чего-то, выглядящего древним и/или экзотическим (“назад – к природе!”).
И, вместе с тем, сейчас нет ничего более естественного, чем эта подмена, – когда сама искренность предъявляется лишь в виде имитации искренности и, в отличие от сказки Андерсена, навеки утраченными оказываются критерии отличия искусственного соловья от настоящего; говоря по-другому, нет ничего более само собой разумеющегося, чем подмена, устанавливающая: ничто в своей естественности не может сравниться с любой “как бы” естественностью, определяющей облик всего, что претендует быть современным и, следовательно, неотделимой от моды в любых ее проявлениях.
Мода, таким образом, не просто располагается за гранью дихотомии природы и культуры, но показывает ее несостоятельность, фиксируя, что в тех случаях, когда мы привыкли говорить о природе, речь с тем же успехом может идти о культуре, и наоборот, – в тех случаях, когда мы безапелляционно предполагаем культуру, можно с тем же успехом говорить о природе. То же самое относится и к человеку: мода лишь постольку вступает в свои права, поскольку стирается грань между его “первой” и “второй натурой”, точнее, поскольку моде под силу оказывается эту грань стереть.
Мода калейдоскопична, – и в этом формула утверждаемого ею порядка. Бесчисленные на первый взгляд преобразования совершаются в ней лишь в рамках строгой организации, бесконечное количество возможностей на поверку ограничивается конечным числом сочетаний, а творческий произвол в действительности предстает едва ли не проявлением педантизма.
Порядок, который привносится модой, является порядком Здравого Смысла, подменяющего собой Вкус. Именно Здравый Смысл лишает мир невероятного, именно Здравый Смысл делает смысл информацией, наконец, именно Здравый Смысл заставляет время бежать по кругу, а пространство – быть замкнутым границами обжитой территории. Происходит только то, что уже происходило, открывается только то, что уже было открыто. Узнается лишь то, что было признано, признается лишь то, что знакомо. Любая новизна оборачивается повторением пройденного, хорошо забытым старым.
Именно поэтому нельзя ни отстать от моды, ни догнать ее. Мода ничего не в состоянии предсказать – все, что к ней относится, изначально принадлежит прошлому. Одновременно непредсказуема и сама мода – все, что будет ее достоянием, должно заново устареть. И это взаимопроникновение старого и нового, – когда старое, чтобы оставаться старым должно быть обновлено, а новое, чтобы пребывать новым, обречено устареть, – оборачивается парадоксом растворения времени в пространстве, парадоксом пространственности времени.
Считается, что природа концентрирует в себе лишь всеобщее, непреложное и закономерное, культура же, напротив, содержит лишь частное, произвольное и случайное. Однако, благодаря парадоксу пространственности времени, не трудно догадаться, что Здравый Смысл, пропитывающий собой все, имеющее отношение к моде, располагается “по ту сторону” разделения частного и всеобщего, а, следовательно, культуры и природы, то есть относится к области их взаимного наложения. Имя этой области – Обыденность. Здесь незыблемость суетна, а суетность незыблема. Здесь все меняется, но ничего не может случиться, все распространяется бесконечно, но лишь в строго ограниченных пределах.
Остается выяснить последнее: вопрос о том, что в свою очередь упорядочивает порядок моды, пронизанный Здравым Смыслом. Это, конечно же, порядок спроса и предложения, порядок рынка. Именно он выступает верховной инстанцией, регламентирующей все, имеющее отношение к обмену, купле и продаже. Воздействие его на моду отнюдь не отличается прямолинейностью. Напротив, чем оно сильнее, тем более сложными и опосредованными становятся его формы. И, вместе с тем, оно неоспоримо. Его основным признаком выступает превращение объектов веры в предметы торга, а предметов торга в объекты веры. Ценность произведения искусства далеко не в последнюю очередь определяется его стоимостью. Да, и что вообще такое мода, как не удачная конфигурация спроса и предложения, имя которой успех. Успех, не всегда обязательно коммерческий, но неизменно строящийся по законам коммерции…
